Книги для чтения на английском языке, Онлайн библиотека. Исповедь юмориста

There was a painless stage of incubation that lasted twenty-five years, and then it broke out on me, and people said I was It.	Инкубационный период длился, не причиняя мне беспокойства, двадцать пять лет, а затем появилась сыпь, и окружающие поставили диагноз.
But they called it humor instead of measles.	Только они назвали болезнь не корью, а чувством юмора.
The employees in the store bought a silver inkstand for the senior partner on his fiftieth birthday.	Когда старшему компаньону фирмы исполнилось пятьдесят лет, мы, служащие, преподнесли ему серебряную чернильницу.
We crowded into his private office to present it.	Церемония эта происходила в его кабинете.
I had been selected for spokesman, and I made a little speech that I had been preparing for a week.	Произнести поздравительную речь было поручено мне, и я старательно готовил ее целую неделю.
It made a hit.	Моя коротенькая речь произвела фурор.
It was full of puns and epigrams and funny twists that brought down the house — which was a very solid one in the wholesale hardware line.	Она была пересыпана веселыми намеками, остротами и каламбурами, которые имели бешеный успех.
Old Marlowe himself actually grinned, and the employees took their cue and roared.	>Сам старик Марлоу — глава солидного торгового дома — «Оптовая продажа посудных и скобяных товаров» — снизошел до улыбки, а служащие, прочтя в этой улыбке поощрение, хохотали до упаду.
My reputation as a humorist dates from half-past nine o'clock on that morning.	Вот с этого-то утра за мною и утвердилась репутация юмориста.
For weeks afterward my fellow clerks fanned the flame of my self-esteem.	Сослуживцы неустанно раздували пламя моего самомнения.
One by one they came to me, saying what an awfully clever speech that was, old man, and carefully explained to me the point of each one of my jokes.	Один за другим они подходили к моей конторке, уверяли, что я произнес замечательную речь, и прилежно растолковывали мне, чем именно была смешна каждая из моих шуток.
Gradually I found that I was expected to keep it up.	Выяснилось, что я должен продолжать в том же духе.
Others might speak sanely on business matters and the day's topics, but from me something gamesome and airy was required.	Другим разрешалось вести нормальные разговоры о делах и о погоде, от меня же по всякому поводу ожидали замечаний игривых и легкомысленных.
I was expected to crack jokes about the crockery and lighten up the granite ware with persiflage.	Мне полагалось сочинять эпиграммы на глиняные миски и зубоскалить по поводу эмалированных кастрюль.
I was second bookkeeper, and if I failed to show up a balance sheet without something comic about the footings or could find no cause for laughter in an invoice of plows, the other clerks were disappointed.	Я занимал должность младшего бухгалтера, и товарищи мои бывали разочарованы, если я не обнаруживал повода для смеха в подсчитанной мною колонке цифр или в накладной на плуги.
By degrees my fame spread, and I became a local "character."	Постепенно слава обо мне разнеслась, и я стал «фигурой».
Our town was small enough to make this possible.	Наш городок был для этого достаточно мал.
The daily newspaper quoted me.	Меня цитировали в местной газете.
At social gatherings I was indispensable.	Без меня не обходилось ни одно сборище.
I believe I did possess considerable wit and a facility for quick and spontaneous repartee.	Я, очевидно, и в самом деле был от природы наделен некоторой долей остроумия и находчивости.
This gift I cultivated and improved by practice.	Эти свойства я развивал постоянной тренировкой.
And the nature of it was kindly and genial, not running to sarcasm or offending others.	Шутки мои, надо сказать, носили безобидный характер, в них не было язвительности, они не ранили.
People began to smile when they saw me coming, and by the time we had met I generally had the word ready to broaden the smile into a laugh.	Еще издали завидев меня, встречные начинали улыбаться, а к тому времени, когда мы сходились, у меня обычно была готова фраза, от которой улыбка их разрешалась смехом.
I had married early.	Женился я рано.
We had a charming boy of three and a girl of five.	У нас был прелестный сынишка трех лет и пятилетняя дочка.
Naturally, we lived in a vine-covered cottage, and were happy.	Мы, конечно, жили в домике, увитом плющом, и были счастливы.
My salary as bookkeeper in the hardware concern kept at a distance those ills attendant upon superfluous wealth.	Мое бухгалтерское жалованье гарантировало нас от зол, сопряженных с чрезмерным богатством.
At sundry times I had written out a few jokes and conceits that I considered peculiarly happy, and had sent them to certain periodicals that print such things.	Время от времени я записывал какую-нибудь свою шутку или выдумку, показавшуюся мне особенно удачной, и посылал в один из тех журналов, что печатают такую чепуху.
All of them had been instantly accepted.	Не было случая, чтобы ее не приняли.
Several of the editors had written to request further contributions.	От некоторых редакторов поступили просьбы и дальше снабжать их материалом.
One day I received a letter from the editor of a famous weekly publication.	Однажды я получил письмо от редактора известного еженедельника.
He suggested that I submit to him a humorous composition to fill a column of space; hinting that he would make it a regular feature of each issue if the work proved satisfactory.	Он просил прислать ему какую-нибудь юмористическую вещичку на целый столбец и давал понять, что, если она подойдет, он будет печатать такой столбец из номера в номер.
I did so, and at the end of two weeks he offered to make a contract with me for a year at a figure that was considerably higher than the amount paid me by the hardware firm.	Я послал, и через две недели он предложил мне годовой контракт и гонорар, значительно превышавший то жалованье, которое платила мне скобяная фирма.
I was filled with delight.	Я был вне себя от радости.
My wife already crowned me in her mind with the imperishable evergreens of literary success.	Жена мысленно уже венчала меня неувядающими лаврами литературного успеха.
We had lobster croquettes and a bottle of blackberry wine for supper that night.	На ужин мы закатили крокеты из омаров и бутылку черносмородинной наливки.
Here was the chance to liberate myself from drudgery.	Освобождение от бухгалтерской лямки — об этом стоило подумать!
I talked over the matter very seriously with Louisa. We agreed that I must resign my place at the store and devote myself to humor.	Мы с Луизой очень серьезно обсудили этот вопрос и пришли к выводу, что мне следует отказаться от места и посвятить себя юмору.
I resigned.	Я бросил службу в торговом доме.
My fellow clerks gave me a farewell banquet.	Сослуживцы устроили мне прощальный обед.
The speech I made there coruscated.	Моя речь была сплошным фейерверком.
It was printed in full by the Gazette.	Местная газета напечатала ее — от первого до последнего слова.
The next morning I awoke and looked at the clock.	На следующее утро я проснулся и посмотрел на часы.
"Late, by George!" I exclaimed, and grabbed for my clothes.	— Проспал! — воскликнул я в ужасе и кинулся одеваться.
Louisa reminded me that I was no longer a slave to hardware and contractors' supplies.	Луиза напомнила мне, что я уже не раб скобяных изделий и подрядов на поставку.
I was now a professional humorist.	Отныне я — профессиональный юморист.
After breakfast she proudly led me to the little room off the kitchen.	После завтрака она гордо ввела меня в крошечную комнату за кухней.
Dear girl!	Милая Луиза!
There was my table and chair, writing pad, ink, and pipe tray. And all the author's trappings — the celery stand full of fresh roses and honeysuckle, last year's calendar on the wall, the dictionary, and a little bag of chocolates to nibble between inspirations.	Оказывается, мне уже был приготовлен стол и стул, блокнот, чернила и пепельница, а также все остальное, что полагается настоящему писателю: вазочка с только что срезанными розами и жимолостью, прошлогодний календарь на стене, словарь и пакетик шоколадных конфет — лакомиться в промежутках между приступами вдохновения.
Dear girl!	Милая Луиза!
I sat me to work.	Я засел за работу.
The wall paper is patterned with arabesques or odalisks or — perhaps — it is trapezoids.	Обои в моем кабинете были расписаны арабесками… или одалисками, а может быть, трапецоидами.
Upon one of the figures I fixed my eyes. I bethought me of humor.	Упершись взглядом в одну из этих фигур, я сосредоточил свои мысли на юморе.
A voice startled me — Louisa's voice.	Я вздрогнул, — кто-то окликнул меня.
"If you aren't too busy, dear," it said, "come to dinner."	— Если ты не очень занят, милый, — сказал голос Луизы, — иди обедать.
I looked at my watch.	Я взглянул на часы.
Yes, five hours had been gathered in by the grim scytheman.	Да, страшная старуха с косой уже забрала себе пять часов моей жизни.
I went to dinner.	Я пошел обедать.
"You mustn't work too hard at first," said Louisa.	— Не надо тебе переутомляться, — сказала Луиза.
"Goethe — or was it Napoleon? — said five hours a day is enough for mental labor.	— Гете — или кто это, Наполеон? — говорил, что для умственной работы пять часов в день вполне достаточно.
Couldn't you take me and the children to the woods this afternoon?"	Хорошо бы нам после обеда сходить с ребятами в лес.
"I am a little tired," I admitted.	— Да, я немножко устал, — признался я.
So we went to the woods.	И мы пошли в лес.
But I soon got the swing of it.	Но скоро я втянулся.
Within a month I was turning out copy as regular as shipments of hardware.	Через месяц я уже сбывал рукописи без задержки, как партии скобяных товаров.
And I had success.	Я познал успех.
My column in the weekly made some stir, and I was referred to in a gossipy way by the critics as something fresh in the line of humorists.	О моих фельетонах в еженедельнике заговорили. Критики снизошли до утверждения, что я внес в юмористику новую, свежую струю.
I augmented my income considerably by contributing to other publications.	Для приумножения своих доходов я посылал кое-что и в другие журналы.
I picked up the tricks of the trade.	Я совершенствовал свою технику.
I could take a funny idea and make a two-line joke of it, earning a dollar.	Забавная выдумка, воплощенная в двух стихотворных строках, приносила мне доллар.
With false whiskers on, it would serve up cold as a quatrain, doubling its producing value.	Я мог приклеить ей бороду и подать ее в холодном виде как четверостишие, тогда ее ценность возрастала вдвое.
By turning the skirt and adding a ruffle of rhyme you would hardly recognize it as vers de societe with neatly shod feet and a fashion-plate illustration.	А перелицевать юбку да прибавить оборочку из рифм — и ее не узнаешь: это уже салонные стишки с иллюстрацией из модного журнала.
I began to save up money, and we had new carpets, and a parlor organ.	Я стал откладывать деньги, мы купили два ковра и фисгармонию.
My townspeople began to look upon me as a citizen of some consequence instead of the merry trifler I had been when I clerked in the hardware store.	В глазах соседей я был уже не просто балагур и остряк, как в дни моего бухгалтерства, а гражданин с некоторым весом.
After five or six months the spontaniety seemed to depart from my humor.	Месяцев через пять или шесть мой юмор стал утрачивать свою непосредственность.
Quips and droll sayings no longer fell carelessly from my lips.	Шутки и остроты уже не слетали у меня с языка сами собой.
I was sometimes hard run for material.	Порой мне не хватало материала.
I found myself listening to catch available ideas from the conversation of my friends.	Я ловил себя на том, что прислушиваюсь — не мелькнет ли что-нибудь подходящее в разговорах моих друзей.
Sometimes I chewed my pencil and gazed at the wall paper for hours trying to build up some gay little bubble of unstudied fun.	Иногда я часами грыз карандаш и разглядывал обои, силясь создать веселенький экспромт.
And then I became a harpy, a Moloch, a Jonah, a vampire, to my acquaintances.	А потом я превратился в гарпию, в Молоха, в вампира, в злого гения всех моих знакомых.
Anxious, haggard, greedy, I stood among them like a veritable killjoy.	Усталый, издерганный, алчный, я отравлял им жизнь.
Let a bright saying, a witty comparison, a piquant phrase fall from their lips and I was after it like a hound springing upon a bone.	Стоило мне услышать острое словцо, удачное сравнение, изящный парадокс, и я бросался на него, как собака на кость.
I dared not trust my memory; but, turning aside guiltily and meanly, I would make a note of it in my ever-present memorandum book or upon my cuff for my own future use.	Я не доверял своей памяти: виновато отвернувшись, я украдкой записывал его впрок на манжете или в книжечку, с которой никогда не расставался.
My friends regarded me in sorrow and wonder.	Знакомые дивились на меня и огорчались.
I was not the same man.	Я совсем изменился.
Where once I had furnished them entertainment and jollity, I now preyed upon them.	Раньше я веселил и развлекал их, теперь я сосал их кровь.
No jests from me ever bid for their smiles now.	Тщетно они стали бы дожидаться от меня шуток.
They were too precious.	Шутки были слишком драгоценны, я берег их для себя.
I could not afford to dispense gratuitously the means of my livelihood.	Транжирить свои средства к существованию было бы непозволительной роскошью.
I was a lugubrious fox praising the singing of my friends, the crow's, that they might drop from their beaks the morsels of wit that I coveted.	Как мрачная лисица, я расхваливал пение моих друзей-ворон, домогаясь, чтобы они выронили из клюва кусочек остроумия.
Nearly every one began to avoid me.	Люди стали избегать моего общества.
I even forgot how to smile, not even paying that much for the sayings I appropriated.	Я разучился улыбаться — даже этой цены я не платил за слова, которые беззастенчиво присваивал.
No persons, places, times, or subjects were exempt from my plundering in search of material.	В поисках материала я грабил без разбора, мне годился любой человек, любой сюжет, любое время и место.
Even in church my demoralized fancy went hunting among the solemn aisles and pillars for spoil.	Даже в церкви мое развращенное воображение рыскало среди величественных колонн и приделов, вынюхивая добычу.
Did the minister give out the long-meter doxology, at once I began:	Едва священник объявлял «славословие великое», как я начинал комбинировать:
"Doxology — sockdology — sockdolager — meter — meet her."	«Славословие — пустословие — предисловие — великое — лик ее…»
The sermon ran through my mental sieve, its precepts filtering unheeded, could I but glean a suggestion of a pun or a bon mot.	Всю проповедь я процеживал как сквозь сито, не обращая внимания на утекавший смысл, жадно ища хоть зернышка для каламбура или bon mot.
The solemnest anthems of the choir were but an accompaniment to my thoughts as I conceived new changes to ring upon the ancient comicalities concerning the jealousies of soprano, tenor, and basso.	Самый торжественный хорал только служил аккомпанементом к моим думам о том, какие новые варианты можно выжать из комической ситуации: бас влюблен в сопрано, а сопрано — в тенора.
My own home became a hunting ground.	Я охотился и в собственном доме.
My wife is a singularly feminine creature, candid, sympathetic, and impulsive.	Жена моя — на редкость женственное создание, доброе, простодушное и экспансивное.
Once her conversation was my delight, and her ideas a source of unfailing pleasure.	Прежде разговаривать с нею было для меня наслаждением, каждая ее мысль доставляла мне радость.
Now I worked her. She was a gold mine of those amusing but lovable inconsistencies that distinguish the female mind.	Теперь я эксплуатировал ее, как золотой прииск, старательно выбирая из ее речи крупинки смешной, но милой непоследовательности, отличающей женский ум.
I began to market those pearls of unwisdom and humor that should have enriched only the sacred precincts of home.	Я стал сбывать на рынок эти перлы забавной наивности, предназначенные блистать лишь у священного домашнего очага.
With devilish cunning I encouraged her to talk.	С сатанинским коварством я вызывал жену на разговоры.
Unsuspecting, she laid her heart bare.	Не подозревая худого, она открывала мне душу.
Upon the cold, conspicuous, common, printed page I offered it to the public gaze.	А я выставлял ее душу для всеобщего обозрения на холодной, кричащей, пошлой печатной странице.
A literary Judas, I kissed her and betrayed her.	Иуда от литературы, я предавал Луизу поцелуем.
For pieces of silver I dressed her sweet confidences in the pantalettes and frills of folly and made them dance in the market place.	За жалкие сребреники я напяливал шутовской наряд на чувства, которые она мне поверяла, и посылал их плясать на рыночной площади.
Dear Louisa!	Милая Луиза!
Of nights I have bent over her cruel as a wolf above a tender lamb, hearkening even to her soft words murmured in sleep, hoping to catch an idea for my next day's grind.	По ночам я склонялся над ней, как волк над ягненком, прислушиваясь, не заговорит ли она во сне, ловя каждое слово, которое я мог назавтра пустить в обработку.
There is worse to come.	И это еще не самое худшее.
God help me!	Да простит меня Бог!
Next my fangs were buried deep in the neck of the fugitive sayings of my little children.	Я вонзил когти в невинный лепет моих малолетних детей.
Guy and Viola were two bright fountains of childish, quaint thoughts and speeches.	Гай и Виола являли собой два неиссякаемых источника уморительных детских фантазий и словечек.
I found a ready sale for this kind of humor, and was furnishing a regular department in a magazine with "Funny Fancies of Childhood."	Это был ходкий товар, и я регулярно поставлял его одному журналу для отдела «Чего только не выдумают дети».
I began to stalk them as an Indian stalks the antelope.	Я стал выслеживать сына и дочь, как индеец — антилопу.
I would hide behind sofas and doors, or crawl on my hands and knees among the bushes in the yard to eavesdrop while they were at play.	Чтобы подслушать их болтовню, я прятался за дверьми и диванами или в садике переползал на четвереньках от куста к кусту.
I had all the qualities of a harpy except remorse.	Единственным моим отличием от гарпии было то, что меня не терзало раскаяние.
Once, when I was barren of ideas, and my copy must leave in the next mail, I covered myself in a pile of autumn leaves in the yard, where I knew they intended to come to play.	Однажды, когда в голове у меня не было ни единой мысли, а рукопись надо было отослать с ближайшей почтой, я зарылся в кучу сухих листьев в саду, зная, что дети придут сюда играть.
I cannot bring myself to believe that Guy was aware of my hiding place, but even if he was, I would be loath to blame him for his setting fire to the leaves, causing the destruction of my new suit of clothes, and nearly cremating a parent.	Я отказываюсь верить, что Гай сделал это с умыслом, но даже если так, не мне осуждать его за то, что он поджег листья и тем погубил мой новый костюм и чуть не кремировал заживо родного отца.
Soon my own children began to shun me as a pest.	Скоро мои дети стали бегать от меня, как от чумы.
Often, when I was creeping upon them like a melancholy ghoul, I would hear them say to each other:	Нередко, подбираясь к ним подобно хищному зверю, я слышал, как один говорил другому:
"Here comes papa," and they would gather their toys and scurry away to some safer hiding place.	«Вон идет папа», — и, подхватив игрушки, они взапуски мчались в какое-нибудь безопасное место.
Miserable wretch that I was!	Вот как низко я пал!
And yet I was doing well financially.	Финансовые мои дела между тем шли неплохо.
Before the first year had passed I had saved a thousand dollars, and we had lived in comfort.	За год я положил в банк тысячу долларов, и прожили мы этот год безбедно.
But at what a cost!	Но какой ценой мне это далось!
I am not quite clear as to what a pariah is, but I was everything that it sounds like.	Я не знаю в точности, что такое пария, но, кажется, это именно то, чем я стал.
I had no friends, no amusements, no enjoyment of life.	У меня не было больше ни друзей, ни утех, все мне опостылело.
The happiness of my family had been sacrificed.	Я принес на алтарь Маммоны счастье моей семьи.
I was a bee, sucking sordid honey from life's fairest flowers, dreaded and shunned on account of my stingo.	Как стяжательница-пчела, я собирал мед из прекраснейших цветов жизни, и все сторонились меня, опасаясь моего жала.
One day a man spoke to me, with a pleasant and friendly smile.	Как-то раз знакомый человек окликнул меня с приветливой улыбкой.
Not in months had the thing happened.	Уже много месяцев со мной не случалось ничего подобного.
I was passing the undertaking establishment of Peter Heffelbower.	Я проходил мимо похоронного бюро Питера Геффельбауэра.
Peter stood in the door and saluted me.	Питер стоял в дверях и поздоровался со мной.
I stopped, strangely wrung in my heart by his greeting.	Я остановился, до глубины души взволнованный его приветствием.
He asked me inside.	Он пригласил меня зайти.
The day was chill and rainy.	День был холодный, дождливый.
We went into the back room, where a fire burned, in a little stove.	Мы прошли в заднюю комнату, где топилась печка.
A customer came, and Peter left me alone for a while.	К Питеру пришел клиент, и он ненадолго оставил меня одного.
Presently I felt a new feeling stealing over me — a sense of beautiful calm and content, I looked around the place.	И тут я испытал давно забытое чувство — чувство блаженного отдохновения и мира. Я огляделся.
There were rows of shining rosewood caskets, black palls, trestles, hearse plumes, mourning streamers, and all the paraphernalia of the solemn trade.	Меня окружали ряды гробов полированного палисандрового дерева, черные покровы, кисти, плюмажи, полосы траурного крепа и прочие атрибуты похоронного ремесла.
Here was peace, order, silence, the abode of grave and dignified reflections.	Это было царство порядка и тишины, серьезных и возвышенных раздумий.
Here, on the brink of life, was a little niche pervaded by the spirit of eternal rest.	Это был уголок на краю жизни, овеянный духом вечного покоя.
When I entered it, the follies of the world abandoned me at the door.	Войдя сюда, я оставил за дверью суетные мирские заботы.
I felt no inclination to wrest a humorous idea from those sombre and stately trappings.	Я не испытывал желания найти в этой благолепной, чинной обстановке пищу для юмора.
My mind seemed to stretch itself to grateful repose upon a couch draped with gentle thoughts.	Ум мой словно растянулся, отдыхая, на черном ложе, задрапированном кроткими мыслями.
A quarter of an hour ago I was an abandoned humorist.	Четверть часа тому назад я был развратным юмористом.
Now I was a philosopher, full of serenity and ease.	Теперь я был философом, безмятежно предающимся созерцанию.
I had found a refuge from humor, from the hot chase of the shy quip, from the degrading pursuit of the panting joke, from the restless reach after the nimble repartee.	Я обрел убежище от юмора, от бесконечной, изматывающей, унизительной погони за быстрой шуткой, за ускользающей остротой, за увертливой репликой.
I had not known Heffelbower well.	С Геффельбауэром я не был близко знаком.
When he came back, I let him talk, fearful that he might prove to be a jarring note in the sweet, dirgelike harmony of his establishment.	Когда он вернулся, я заговорил с ним, втайне страшась, как бы он не прозвучал фальшивой нотой в упоительной погребальной гармонии своего заведения.
But, no.	Но нет.
He chimed truly.	Гармония не была нарушена.
I gave a long sigh of happiness.	У меня вырвался долгий вздох облегчения.
Never have I known a man's talk to be as magnificently dull as Peter's was.	Никогда еще я не слышал, чтобы человек говорил так безукоризненно скучно, как Питер.
Compared with it the Dead Sea is a geyser.	По сравнению с его речью Мертвое море показалось бы гейзером.
Never a sparkle or a glimmer of wit marred his words.	Ни единый проблеск остроумия не осквернял ее.
Commonplaces as trite and as plentiful as blackberries flowed from his lips no more stirring in quality than a last week's tape running from a ticker.	Из уст Питера сыпались общие места, обильные и пресные, как черная смородина, не более волнующие, чем прошлогодние биржевые котировки.
Quaking a little, I tried upon him one of my best pointed jokes.	Не без трепета я испробовал на нем одну из своих самых отточенных шуток.
It fell back ineffectual, with the point broken.	Она упала наземь со сломанным наконечником, даже не оцарапав его.
I loved that man from then on.	С этой минуты я полюбил Питера всем сердцем.
Two or three evenings each week I would steal down to Heffelbower's and revel in his back room.	Я стал навещать его по вечерам два-три раза в неделю и отводить душу в его комнате за магазином.
That was my only joy.	Других радостей у меня не было.
I began to rise early and hurry through my work, that I might spend more time in my haven.	Я вставал рано, мне не терпелось покончить с работой, чтобы можно было подольше пробыть в моей тихой пристани.
In no other place could I throw off my habit of extracting humorous ideas from my surroundings.	Только здесь я избавлялся от привычки искать поводов для смеха во всем, что видел и слышал.
Peter's talk left me no opening had I besieged it ever so hard.	Впрочем, разговоры с Питером все равно не дали бы мне в этом смысле ровно ничего.
Under this influence I began to improve in spirits.	В результате настроение у меня улучшилось.
It was the recreation from one's labor which every man needs.	Ведь я имел теперь то, что необходимо каждому человеку, — часы отдыха после тяжелой работы.
I surprised one or two of my former friends by throwing them a smile and a cheery word as I passed them on the streets.	Встретив как-то на улице старого знакомого, я удивил его мимолетной улыбкой и шутливым приветствием.
Several times I dumfounded my family by relaxing long enough to make a jocose remark in their presence.	Несколько раз я привел в крайнее изумление своих домашних — в их присутствии разрешил себе сказать что-то смешное.
I had so long been ridden by the incubus of humor that I seized my hours of holiday with a schoolboy's zest.	Демон юмора владел мною так долго, что теперь я упивался свободным временем, как школьник на каникулах.
Mv work began to suffer.	Это скверно отразилось на моей работе.
It was not the pain and burden to me that it had been.	Она перестала быть для меня тяжким бременем.
I often whistled at my desk, and wrote with far more fluency than before.	Я часто насвистывал с пером в руке и писал небрежнее, чем раньше.
I accomplished my tasks impatiently, as anxious to be off to my helpful retreat as a drunkard is to get to his tavern.	Я старался поскорее развязаться с рукописью, меня тянуло в мое пристанище, как пьяницу в кабак.
My wife had some anxious hours in conjecturing where I spent my afternoons.	Жена моя провела немало тревожных часов, теряясь в догадках, где это я пропадаю по вечерам.
I thought it best not to tell her; women do not understand these things.	А мне не хотелось ей рассказывать — женщины таких вещей не понимают.
Poor girl! — she had one shock out of it.	Бедная девочка! Один раз она не на шутку перепугалась.
One day I brought home a silver coffin handle for a paper weight and a fine, fluffy hearse plume to dust my papers with.	Я принес домой серебряную ручку от гроба для пресс-папье и чудесный пушистый плюмажик — смахивать пыль.
I loved to see them on my desk, and think of the beloved back room down at Heffelbower's.	Мне было приятно видеть их у себя на столе и вспоминать уютную комнату за магазином Геффельбауэра.
But Louisa found them, and she shrieked with horror.	Но они попались на глаза Луизе, и она завизжала от ужаса.
I had to console her with some lame excuse for having them, but I saw in her eyes that the prejudice was not removed.	Чтобы успокоить ее, пришлось сочинить какую-то басню о том, как они ко мне попали, но по глазам ее я видел, что ее подозрения еще не скоро улягутся.
I had to remove the articles, though, at double-quick time.	Зато плюмаж и ручку от гроба пришлось убрать немедля.
One day Peter Heffelbower laid before me a temptation that swept me off my feet.	Однажды Питер Геффельбауэр сделал мне увлекательнейшее предложение.
In his sensible, uninspired way he showed me his books, and explained that his profits and his business were increasing rapidly.	Методично и разумно, как было ему свойственно, он показал мне свои книги и объяснил, что и клиентура его и доходы быстро растут.
He had thought of taking in a partner with some cash.	Он надумал пригласить компаньона, который внес бы в дело свой пай.
He would rather have me than any one he knew.	Больше всего ему хочется, чтобы этим компаньоном был я.
When I left his place that afternoon Peter had my check for the thousand dollars I had in the bank, and I was a partner in his undertaking business.	Когда я в тот вечер вышел на улицу, у Питера остался мой чек на тысячу долларов, что лежали у меня в банке, а я был совладельцем его похоронного бюро.
I went home with feelings of delirious joy, mingled with a certain amount of doubt.	Я шел домой, и к бурной радости, бушевавшей у меня в груди, примешивались кой-какие сомнения.
I was dreading to tell my wife about it.	Меня страшил разговор с женой.
But I walked on air.	И все же я летел как на крыльях.
To give up the writing of humorous stuff, once more to enjoy the apples of life, instead of squeezing them to a pulp for a few drops of hard cider to make the pubic feel funny — what a boon that would be!	Поставить крест на юмористике, снова вкусить сладких плодов жизни, вместо того чтобы выжимать их ради нескольких капель хмельного сидра, долженствующего вызвать смех читателей, — какое это будет блаженство!
At the supper table Louisa handed me some letters that had come during my absence.	За ужином Луиза дала мне несколько писем, которые пришли, пока меня не было дома.
Several of them contained rejected manuscript.	Среди них оказалось три-четыре конверта с непринятыми рукописями.
Ever since I first began going to Heffelbower's my stuff had been coming back with alarming frequency.	С тех пор как я стал бывать у Геффельбауэра, мои писания возвращались ко мне все чаще.
Lately I had been dashing off my jokes and articles with the greatest fluency.	В последнее время я строчил свои стишки и заметки с необыкновенной легкостью.
Previously I had labored like a bricklayer, slowly and with agony.	Раньше я трудился над ними, как каменщик, — тяжко, с натугой.
Presently I opened a letter from the editor of the weekly with which I had a regular contract.	Затем я распечатал письмо от редактора того еженедельника, с которым у меня был заключен контракт.
The checks for that weekly article were still our main dependence.	Чеки, регулярно поступавшие из этого журнала, до сих пор составляли наш основной доход.
The letter ran thus:	Письмо гласило:
DEAR SIR:	«Дорогой сэр!
As you are aware, our contract for the year expires with the present month.	Как Вам известно, срок нашего годового контракта истекает в конце этого месяца.
While regretting the necessity for so doing, we must say that we do not care to renew same for the coming year.	С сожалением должны Вам сообщить, что мы не собираемся продлить означенный контракт еще на год.
We were quite pleased with your style of humor, which seems to have delighted quite a large proportion of our readers.	Ваш юмор вполне удовлетворял нас по своему стилю и, видимо, отвечал запросам значительной части наших читателей.
But for the past two months we have noticed a decided falling off in its quality.	Однако в последние два месяца мы заметили, что качество его определенно снизилось.
Your earlier work showed a spontaneous, easy, natural flow of fun and wit.	Прежде Ваше остроумие отличали непосредственность, естественность и легкость.
Of late it is labored, studied, and unconvincing, giving painful evidence of hard toil and drudging mechanism.	Теперь в нем чувствуется что-то вымученное, натянутое и неубедительное, оставляющее тягостное впечатление напряженного труда и усилий.
Again regretting that we do not consider your contributions available any longer, we are, yours sincerely,	Разрешите еще раз выразить сожаление, что мы не считаем возможным в дальнейшем числить Вас среди наших сотрудников. С совершенным почтением
THE EDITOR.	Редактор».
I handed this letter to my wife.	Я дал письмо жене.
After she had read it her face grew extremely long, and there were tears in her eyes.	Когда она кончила читать, лицо ее вытянулось и на глазах выступили слезы.
"The mean old thing!" she exclaimed indignantly.	— Какая свинья! — воскликнула она негодующе.
"I'm sure your pieces are just as good as they ever were.	— Я уверена, что ты пишешь ничуть не хуже, чем раньше.
And it doesn't take you half as long to write them as it did."	Да к тому же вдвое быстрее.
And then, I suppose, Louisa thought of the checks that would cease coming.	— И тут Луиза, очевидно, вспомнила про чеки, которые нам больше не будут присылать.
"Oh, John," she wailed, "what will you do now?"	— Джон! — простонала она. — Что же ты теперь будешь делать?
For an answer I got up and began to do a polka step around the supper table.	Вместо ответа я встал и прошелся полькой вокруг обеденного стола.
I am sure Louisa thought the trouble had driven me mad; and I think the children hoped it had, for they tore after me, yelling with glee and emulating my steps. I was now something like their old playmate as of yore.	Луиза, несомненно, решила, что я от огорчения лишился рассудка. А дети, мне кажется, только того и ждали — они пустились за мною следом, визжа от восторга и подражая моим пируэтам.
"The theatre for us to-night!" I shouted; "nothing less.	— Сегодня мы идем в театр! — заорал я.
And a late, wild, disreputable supper for all of us at the Palace Restaurant.	— А потом — все вместе кутим полночи в ресторане «Палас».
Lumpty-diddle-de-dee-de-dum!"	Три-та-та-три-та-та!
And then I explained my glee by declaring that I was now a partner in a prosperous undertaking establishment, and that written jokes might go hide their heads in sackcloth and ashes for all me.	После чего я объяснил свое буйное поведение, сообщив, что теперь я — совладелец процветающего похоронного бюро, а юмористика пусть провалится в тартарары — мне не жалко.
With the editor's letter in her hand to justify the deed I had done, my wife could advance no objections save a few mild ones based on the feminine inability to appreciate a good thing such as the little back room of Peter Hef — no, of Heffelbower & Co's. undertaking establishment.	Поскольку Луиза держала в руке письмо редактора, она не нашлась, что возразить против моего решения, и ограничилась какими-то пустыми придирками, свидетельствующими о чисто женском неумении оценить такую прелесть, как задняя комната в похоронном бюро Питера Гефф… прошу прощенья, Геффельбауэра и Кº.
In conclusion, I will say that to-day you will find no man in our town as well liked, as jovial, and full of merry sayings as I.	В заключение скажу, что сейчас вы не найдете в нашем городе такого популярного, такого жизнерадостного и неистощимого на шутки человека, как я.
My jokes are again noised about and quoted; once more I take pleasure in my wife's confidential chatter without a mercenary thought, while Guy and Viola play at my feet distributing gems of childish humor without fear of the ghastly tormentor who used to dog their steps, notebook in hand.	Снова все повторяют и цитируют мои словечки; снова я черпаю бескорыстную радость в интимной болтовне жены, а Гай и Виола резвятся у моих ног, расточая сокровища детского юмора и не страшась угрюмого мучителя, который, бывало, ходил за ними по пятам с блокнотом.
Our business has prospered finely.	Предприятие наше процветает.
I keep the books and look after the shop, while Peter attends to outside matters.	Я веду книги и присматриваю за магазином, а Питер имеет дело с поставщиками и заказчиками.
He says that my levity and high spirits would simply turn any funeral into a regular Irish wake.	Он уверяет, что при моем веселом нраве я способен любые похороны превратить в ирландские поминки.

LEWIS FOREMAN SCHOOL, 2018-2025. Сеть мини школ английского языка в Москве для взрослых и детей. Обучение в группах и индивидуально.

Товарный знак LEWISFOREMANSCHOOL зарегистрирован №880545 в Государственном реестре товарных знаков и знаков обслуживания Российской Федерации